Иногда вдоль реки тянулась рожь. Она созрела уже, стояла недвижно, нежно светлея в темноте, склонившиеся к дороге колосья слабо касались моих сапог и рук, и прикосновения эти были похожи на молчаливую робкую ласку. Воздух был тепел и чист, сильно мерцали звезды; пахло сеном и пылью и изредка горьковатой свежестью ночных лугов; за полями, за рекой, за лесными далями слабо полыхали зарницы.

Скоро дорога, мягкая и беззвучная, ушла в сторону, и я ступил на твердую мозолистую тропку, суетливо вившуюся вдоль берега реки. Запахло речной сыростью, глиной, потянуло влажным холодом».

Вот ведь в каком волшебно-обыденном мире мы живем, братцы! И все это любовь и о любви…

Но, как известно, не все пути любви исповедимы… Есть тайны и тайны. Для меня такой тайной и по сей день остается поцелуй В. М. Молотова. Да, да, того самого…

А дело было так. Уже стоял на постаменте гроб с телом покойного ректора Института мировой литературы С-ва. Уже отзвенели над Новодевичьем прощальные речи и тише, приглушеннее стал плач родственников. Могильщики уже по-хозяйски разглядывали гроб, в котором покоился усопший, — прикидывали, как его удачнее подхватить на полотенцах… И еще — любовались им. Как произведением искусства. Гроб и впрямь был весьма респектабелен, не нашей выделки, дубовый, с узорами да еще на пружинах… С. умер в Швеции, и гроб был оттуда…

Внезапно к гробу подошел пожилой человек со шляпой в руке и, ни словом ни с кем не обмолвившись, наклонился над покойником и поцеловал его в лоб.

— Молотов… Молотов, — полетели еле слышные шепотки.

Человек по-прежнему не обращал ни на кого внимания, поглядел пристально в лицо усопшего и удалился…

Поцелуй самого Молотова. Шутка ли! Но за что, но почему? И преданность, и любовь?..

Мы долго смотрели вслед фигуре, неторопливо шагавшей по дорожке… И ни для кого из нас не было секретом, что человек этот, правая рука Иосифа Виссарионовича, легким росчерком пера посылал людей в тюрьмы, в лагеря, на мученичество во имя "чистоты рядов" и нашей "светлой идеи". Мы знали, что "во имя высших целей" он позволил ГПУ отправить в скитания по лагпунктам свою жену… Но мы не знали еще тогда, что его рука вывела подпись под зловещим документом — планом Молотова-Риббентропа, по сути, на сделке между фашизмом и сталинизмом, согласно которой малые европейские страны, включая Прибалтику, Западную Белоруссию, Польшу, оказались поделены… Нам еще предстояло стать свидетелями неловкой агонизирующей лжи родимых аппаратчиков, решивших, было, что одурачить общественное мнение не грех и на пятом году перестройки, что стоит только усомниться в подлинности соответствующих документов, как тотчас воцарится безмятежная тишина и спокойствие. Не вышло. Но была еще одна, столь же неуклюжая попытка надуть мировую и свою собственную общественность, твердя без передышки о том, что расстрел польских офицеров в Катыни — дело рук отнюдь не гэбистов, а фашистов… И опять врать до бесконечности не получилось… Не то время! То время ушло, как и тот не слишком уверенно держащийся на ногах человек в очках со шляпой в руках, поцеловавший покойника в лоб… со своими симпатиями, претензиями, преступными деяниями, соблазнами, недоговоренностями…

ПОЛОЖЕНИЕ ОБЯЗЫВАЕТ

Мы внимательны друг к другу? Очень редко. Озабоченные своими проблемами, несемся мимо, лишь для видимости интересуясь: "Ну ты как?", "А как ты?". И вполне удовлетворяемся нелепым ответом: "Нормально". Значит, с меня взятки гладки, не счел за труд, спросил — ответа дождался… И в писательской среде сколько наблюдаю, та же самая мимолетность внимания к другому, а, может быть, и бо́льшая, чем где бы то ни было. Писатель — "кустарь-одиночка". Ему требуется профессиональное умение сосредоточиться и отвлечься от всего и всех. Он бы, вроде, подчас и очень хочет общаться, а как-то не знает, с чего начать, разучился… По Дому литераторов порядочно бродит таких вот неприкаянных… И сколько у них в глазах, если присмотреться, — тоски.

Но они — живые, следовательно, не мой, так сказать, контингент? Однако в том-то и штука, что почему-то именно меня выбирают частенько творческие люди, чтобы поведать о своем одиночестве, бедах, тоске. Видимо, считают — раз я "похоронщик", следовательно, и исповедник тоже. Положение обязывает — выслушиваю, сучувствую, одариваю по возможности свежими анекдотами, чтобы человек ну хоть раз улыбнулся.

Некоторые, я заметил, ждут от меня каких-то небывалых откровений, ну раз я занимаюсь таким специфическим делом и нахожусь как бы в приятельских отношениях с самим Хароном…

Я не могу грубо оборвать человека, резко возразить ему, даже если он несет чушь, городит Бог знает что. Не хватает характера, а, возможно, и здоровья. У меня есть свои серьезные болячки… И есть, наработалась привычка к терпению. Вероятно, к мельканию моей фигуры писатели настолько привыкли, что воспринимают меня как вечный атрибут обстановки, как человека, который помогает, способен помочь…

И не раз бывало, когда ко мне обращались полузнакомые писатели и поэты с самыми разными просьбами, не имеющими отношения к моим прямым обязанностям. Кому-то надо срочно достать билет на самолет, кому-то кого-то положить в "хорошую" больницу и т. п. А однажды меня разбудил ночной звонок. Это крепко подвыпивший зять одного писателя решил обратиться именно ко мне со следующим текстом:

— Лева, мы все тебе… вся семья… признательны… ты хоронил нашего… моего… тестя… А сейчас, Лева, на улице Горького моя любимая собака. Кто ее найдет — получит большое вознаграждение. Лева, постарайся найти!

Я мог бы его обругать и бросить трубку, но знал, насколько нескладно сложилась его жизнь, как он давно и безуспешно воюет со своим одиночеством… Я выслушал все его жалобы, посочувствовал, посоветовал, как найти собачку и как жить дальше… Несерьезно? Однако случается — от одного доброго, заинтересованного слова человек тает и отбрасывает заготовленную капроновую петлю…

Но есть такие люди, которые почему-то убеждены — Лев Качер, то есть я, такой шельмоватый, что его на мякине не проведешь.

Не отрекаюсь — много чего знаю. Однако был у меня в жизни случай, когда меня водили за нос, как мальчишку… И чуть-чуть не угодил под следствие в итоге.

Как же это я проморгал надувательство? А очень просто. Приходят на похороны люди с фотоаппаратами? Приходят. Что же особенного? Стал приходить в ЦДЛ и молодой симпатичный человек с "лейкой". Как только вносим усопшего в Малый зал, — он тут как тут. Вел себя исключительно уверенно, даже, можно сказать, по-хозяйски. Прилично одет в джинсовый костюм, чисто побрит… одним словом, гармонию момента не рушит. Непременно попросит родственников покойного выстроиться у гроба и щелкнет, осветив полумрак зала яркой вспышкой магния. И все идет своим чередом.

Но однажды мне позвонила вдова писателя Владимира Лидина и, смущаясь, поведала:

— Лев Наумович, у меня большое горе…

— Ну, конечно, я понимаю вас… Ушел из жизни ваш самый близкий человек… — отвечаю сочувственно.

— Это да, конечно, — отзывается женщина. — Но я сейчас о другом. Обокрали моих гостей, что были на поминках…

— Что же забрали?..

— Много. Дубленки, шубы, ювелирные изделия, деньги.

— Кого же вы подозреваете?

— Мои гости уверены, что это сделал, простите, Лев Наумович, но… ваш фотограф…

— Да не может быть! — отвечаю вполне искренне. — Он же часто приходит в ЦДЛ, я знаю, как его зовут… Миша… И на поминках он бывает, и никто никаких претензий…

Вроде бы, убедительно? И не сразу я сообразил, что этого Мишу как бы "привязывают" ко мне и, если он вор… то есть мой подручный — вор, то кто же тогда я сам?

Верно, до сих пор никаких жалоб на него не было. Ну ходил и ходил на поминки… А что если и там что-то пропадало, а люди стеснялись заявлять? Или просто махнули рукой — ну исчезло и ладно, не до того в горький час…