Конечно, стоит отдать дань личному сверхмужеству и А. Я. Пельше, и всех его столь же престарелых сподвижников, неуклонно проводящих линию партии в расчете на неминуемое "торжество коммунизма"… Иначе откуда б в их хилых телах столько готовности соответствовать моменту?

Что и говорить, одни эти похороны, если бы их увидели по телевизору миллионы, уже тогда бы не только повеселили наш весьма остроумный на бесхлебьи народ, но и заставили б его серьезно озадачиться… Уже тогда, а не десять лет спустя…

Впрочем, анекдотами мы все пробавлялись… Грели свою душу… Потому что уже о многом догадывались, хотя даже самим себе признаться в бесперспективности дальнейшего существования под руководством старческой блажи, окруженной лизоблюдами, так уж не хотелось… Анекдотические правители, анекдотические ситуации и сам ты, замордованный командно-административными окриками, так и просишься в анекдот… И смеялись, смеялись, тихонечко вышептывая друг другу слегка, так сказать, попирая страх перед возможными, весьма прискорбными последствиями.

— Вот послушай… свеженький… Идет похоронная процессия. Все, как положено, — венки, цветы, грустная музыка… И вдруг приятель покойника увидел, что тот шевелится… Подходит к гробу:

— Петр! Да ведь ты жив!

— Степан, но кого это волнует, — слышит в ответ.

Смеемся. Счастливы…

— И у меня новенький. Давай ухо. Звонок Брежнева с того света: "Срочно пришлите посуду". — "Обыкновенную?" — "Самую обыкновенную". — "Зачем, у вас там, вроде…" — "У нас тут старостой Иосиф Виссарионович, он всех заставляет есть серпом и молотом, а это неудобно".

Хохочем. Тихонечко, "в тряпочку".

— Про баню слыхали? Нет? Слушайте. — В бане один другому: "Сережа, мне плохо". Сережа не отзывается, трет себя мочалкой. — "Сережа, мне очень плохо…" — Не отзывается. А когда голос умолк — подошел, глянул — и вправду приятель мертв. — "У нас всем плохо, — рассердился вслух, — но почему ты не сказал, что тебе хуже, чем всем остальным?!"

Смеемся, смеемся…

— Очередь в Елисеевский. Пожилой гражданин отстоял три часа:

— Мне двести граммов черной икры, — говорит продавцу.

— Ее нет давным-давно, — отвечает продавец.

— Тогда красной.

— И этой давным-давно…

— Тогда взвесьте, пожалуйста, двести граммов балычка.

— Какой балычок! Где он, балычок?

— Тогда семги…

— Да вы что! Где она, семга?

— Тогда попрошу вас баночку крабов…

— Да вы что! Откуда?!

Гражданин повернулся и, свесив голову, пошел.

— Ненормальный, — сказали в очереди. — Совсем рехнутый.

— Да, — ответил продавец. — Но какая память!

Стоп. А разве сейчас, в эпоху всяческого плюрализма, мы не пробавляемся анекдотами, чтобы не утратить жалкие крохи надежды и оптимизма? Разве нынче нет поводов для смеха и хохота?

… Один гражданин поднял в общественном месте скандал:

— Что происходит! Мы же падаем в пропасть! Прилавки пустые! Ничего нет! Движется голод! Хватит молчать! Пора делать новую революцию!

Его арестовали, привели к следователю.

— Ваше счастье, — сказал следователь, — что сейчас не тридцать седьмой год, а то бы я вас просто хлопнул за…

— А-а-а! — обрадовался подследственный. — Так у вас уже и патронов нет? А вы говорите!

Докатились, не правда ли? Если требовалось особое мужество рассказать приятелю из ушка в ушко отнюдь не военную тайну, а всего-навсего непритязательный анекдот…

Зато теперь "все можно". Только вот не все получается. Иным, ох, как хочется числить себя в героях на том только основании, что когда-то они и впрямь не робели в уютной компании анекдотиками перебрасываться… Но сколько же можно играть в теннис без мяча? Оплевывать подлинное мужество страдальцев за веру и преспокойно наблюдать, как на грудь очередного "героя" времен застоя и тотального лицемерия чья-то бестрепетная рука пусть уже из могилы, но все же старается приспособить знак отличия.

РОКОВОЕ МЕСТО

Он был единственным человеком, которому на телевидении перед объективами камер позволялось курить трубку. Он был то, что называется "заядлый курильщик". Он не бросил своей привычки даже тогда, когда у него обнаружили рак легких. Он умел сосредоточиваться на идее, желании до предела и шел до конца. О нем ходило много сплетен, как ходит о каждом незаурядном человеке, которого выплеснула на гребень волна славы и всенародной благодарности.

Это все о Сергее Сергеевиче Смирнове, одолевшем крутую, жесткую, подчас безжалостную "полосу препятствий" на пути к полной правде о беспримерном подвиге защитников Брестской крепости. Вообразить сложно, сколько это стоило ему нервов! Через сколько кабинетов прошел, доказывая свое! Какую огромную почту перелопатил наедине с собственной совестью!

Среди Героев Советского Союза, получивших это звание после смирновских раскопок и публикаций был и Григорий Сергеевич Матевосян. И случилось так, что Г. С. Матевосян "не оправдал доверия" местных высоких властей. Тем показалось, что его завидная дача — результат каких-то махинаций, связанных с работой на золотых приисках… Его исключили из партии, лишили звания Героя Советского Союза…

Все это он, невысокий, плотный, темпераментный армянин, рассказал мне за те два часа, что мы ехали с ним за гробом Сергея Сергеевича Смирнова.

Я не судья Г. С. Матевосяну. Я знаю только одно — болезни Сергея Сергеевича и его смерти способствовала история с бывшим самоотверженным героем Брестской крепости.

— Я приехал к Сергею Сергеевичу как к отцу, — убеждал меня надтреснутым голосом растерянный, расстроенный, готовый рыдать в голос Матевосян. — Я попросил его: "Защити от клеветы! У них, наших правоведов, нет никаких доказательств моей вины! Это произвол".

Не вынимая изо рта свою смертельно опасную трубку, Сергей Сергеевич, уже навсегда прикованный к постели, сказал ему:

— Не волнуйся. Постараюсь защитить.

И написал просьбу-жалобу самому Леониду Ильичу.

Результат? Представленный было к более высокой награде за свою сверхсамоотверженную деятельность по спасению чести и достоинства брестских солдат и офицеров, он эту награду не получил… И похороны С. С. Смирнова проходили без внушительного "прилива" высокого начальства… Хотя и очень торжественно, а более всего — сердечно. Хоронили его в основном те бесстрашные люди, ради которых он и воссоздавал картины боев за Брестскую крепость, ради которых "воевал" в высоких инстанциях за истину без прикрас и официального глянца. Не стесняясь, эти посеребренные сединами, многожды награжденные защитники родной страны плакали горько и обездоленно… Плакал и Г. С. Матевосян… Плакала медсестра, та самая, что перевязывала раны брестским мужественным страстотерпцам, а другим, мертвым, замершим в последнем броске на врага, закрывала глаза…

Конечно же, я в значительной степени скептик. Слишком большая жизнь прожита, всякого насмотрелся! И сам, повторюсь, в ангелах не числюсь. И слишком, слишком часто бываю на наших кладбищах, "свой человек", старожил, можно сказать. Раздражаюсь, но в меру, если вижу неухоженную могилу знакомого человека… Удивляюсь, если обнаруживаю, что едва на свежем холмике увяли цветы — и нет уже заботливой руки, чтобы все убрать, облагородить место…

Мой собственный брат, физик, приехавший недавно из Днепропетровска, заставил меня очнуться от привычки все принимать таким, какое оно есть. Для него, коренного провинциала, теоретика, книжника, — Москва — это прежде всего кладезь мудрости, воплощенной и в надгробиях. Именно так. Он любит бродить и по московским музеям, и по выставкам, и по улицам, и по кладбищам.

— Что происходит? — возмущается он с юношеским пылом. — На могилу к заурядному певцу экскурсии водят? Охи, вздохи, заламывание рук… Я против почитания певцов? Ни в коем случае! Но я против несправедливости, основанной на невежестве! Здесь же рядом с певцом, на этом же кладбище лежат люди, перевернувшие мир, науку! Они создали великие теории! Ими гордится весь мир! Но к их могилам "заросла народная тропа"… Что за время, что за нравы! "Ах, актер! Ах, актриса!" — и полный балдеж. И ноль внимания на заброшенные, вроде, ничейные могилы, воистину великих, величавых умов, чести и славы Отечества.